Алексей Попогребский: «Кино должно меня менять»

02.06.2018Александр Фолин

Почему режиссер работает в таком режиме, по какому принципу берется за проекты и, конечно, ради чего едет в Сочи — в эксклюзивном интервью THR.

Редко, но метко — таков, видимо, негласный принцип работы Алексея Попогребского. На его счету всего три полнометражные картины за полтора десятка лет, но авторитета режиссеру не занимать: каждый его фильм получил международное признание. Так что приглашение Алексея возглавить жюри основного конкурса «Кинотавра» выглядит более чем закономерным. Почему режиссер работает в таком режиме, по какому принципу берется за проекты и, конечно, ради чего едет в Сочи — в эксклюзивном интервью THR.

Ваш дебютный полнометражный фильм «Коктебель» снимался в соавторстве с Борисом Хлебниковым. Почему?

Это было абсолютно органичное продолжение нашей дружбы. Мы познакомились в 1991 году, много общались, обсуждали фильмы, ходили в Музей кино. Борис хотел быть режиссером — поступал во ВГИК, но почему-то на киноведческое, а вот про себя такое не помню, хотя Хлебников утверждает, что я тоже об этом мечтал. Я же из киносемьи: у меня папа — сценарист, все мое детство прошло по домам творчества. В 1992-м я уехал в Штаты, учился там год. Когда вернулся, застал страну совершенно другой — все торговали. В том числе и Боря. Но в 1994-м он все-таки поступил во ВГИК, и тогда же мы где-то по случаю купили, видимо, ворованную с одного из закрытых НИИ старую гэдээровскую камеру «Пентафлекс» — с тремя объективами, как у Дзиги Вертова в «Человеке с киноаппаратом» (классический фильм 1929 года, — THR), — и стали снимать нечто под названием «Мимоход». Я очень надеялся, что этот фильм был потерян для истории, но один добрый человек его оцифровал и выложил в YouTube. Не надо его смотреть, потому что это пример того, что случается, когда люди снимают без четкого представления о том, что они хотят сказать.

Прямо как первый фильм Квентина Тарантино «День рождения моего лучшего друга», от которого он тоже открещивается…

Мы его делали целый год по принципу: нравится какой-то кадр или ситуация — снимаем. А потом пытались из этого что-то скомпоновать. Снимали на черно-белую пленку, проявляли ее в каких-то подпольных условиях. В общем, результат был похож на потерянный фильм Дзиги Вертова, но очень неудачный. Потом Боря написал сценарий короткого метра «Хитрая лягушка» и снял его. Это был наш первый игровой фильм — я был там режиссером монтажа. Параллельно писал «Коктебель». Первый драфт был мой, мне уже стыдно его вспомнить, там было много наивного, потом подключился Хлебников. Так что, как видите, все органично происходило — этап за этапом.

Последний из трех ваших фильмов вышел в 2010-м. Чем объясняются такие паузы?

Тем, что я пишу сам, а создание сценария для меня — наверное, самый мучительный и долгий процесс. На съемочной площадке ты окружен людьми, за которыми можно прятаться. А когда ты один на один с листом бумаги — «Коктебель» написан еще чернилами, остальные сценарии уже печатал на компьютере, — вся твоя несостоятельность вылезает в каждой строчке. И поэтому я сочинял годами. Когда закончилась работа над «Коктебелем», у меня не было замысла следующей ленты, и я впал в панику — не понимал, что буду делать. Из этой паники, в частности, родился сюжет «Простых вещей». Потом ушло полтора года на написание, поиск денег… А после «Как я провел этим летом» у меня уже был сюжет большого научно-фантастического фильма, который я сам писал на английском языке. У меня он свободный, мне по-английски легче дается жанровый сценарий, чем по-русски. И все равно работал над ним почти два года. Потом его где-то полгода докручивали специалисты из Лос-Анджелеса, но проект так и не взлетел.

Это вы об «И-Сайдере»?

Да, он оказался слишком дорогим и тяжелым. Но сейчас я окрылен тем, что впервые нашел соавтора — Лену Ванину, она была одним из сценаристов коллектива, с которым я работал на «Оптимистах». Мы с ней перерабатываем «И-Сайдер» во что-то, в чем его уже никто не узнает: основная пружина сюжета очень круто работает в нашей современной реальности. Это будет роуд-муви с мощной любовной линией. К началу осени закончим сценарий — мой первый опыт соавторства «с нуля» избавляет меня от этих многолетних родовых мук.

Есть некий принцип, по которому вы беретесь за ту или иную историю?

Безусловно! Снимать те фильмы, которые меняют меня. Каждая из моих полнометражных работ является ответом на какой-то собственный вопрос, и счастье, если это оказывается актуальным для кого-то еще. «Коктебель», «Простые вещи» и «Как я провел этим летом» — это трилогия, которую можно условно озаглавить «Отцы и дети»: в каждом есть история о взаимоотношениях поколений. То, что я хочу делать сейчас, — несколько иное, может быть, для этого мне и пришлось сделать такой большой разгон. Необходимо было самому измениться.

А как вообще получилось, что вы взялись за «Оптимистов»?

Ничто в моей жизни не происходит случайно. Этот проект, который тогда назывался «Московское время», еще во времена, когда я активно разрабатывал «И-Сайдер», мне принес редактор «Афиши» Леша Казаков. Я прочитал и подумал: если когда-нибудь буду снимать сериал, сниму это. Притом что «Оптимисты» нарушали все мои внутренние запреты: я никогда не хотел снимать ретро, избегал политики… И вот проходит пара лет, у меня так и не взлетает «И-Сайдер», и уже в сильно переработанном виде эта история приходит ко мне со студии Тодоровского — ровно в тот момент, когда я понимаю, что надо что-то снимать, а то заржавею! Решил: это судьба. Мы — Михаил Идов, Лили Идова, Миша Шприц (он не всю дорогу с нами прошел), Лена Ванина, Женя Морозов, редактор студии Саша Васнецова — садимся и полтора года переписываем 12 серий. С огромным кайфом!

Бешеный темп, характерный для съемок сериалов, не лишил вас оптимизма?

Выработка, конечно, колоссальная! Своего рода экстремальный спорт. Надо сделать так, чтобы было кинокачество, никакого фальшака и фанеры, и при этом работать абсолютно на инстинктах, когда в день снимаешь не 3 минуты, как в кино, а 10–13, ну, в среднем — 8,5. И я, если честно, собой остался доволен, готов повторить этот сумасшедший забег, и мы сейчас разрабатываем «Оптимистов 2». Лишь бы здоровья хватило! А то у «Карточного домика» два десятка режиссеров, и это стандартная практика, а у нас Тодоровский полностью ставит «Оттепель», Попогребский — «Оптимистов»…

Прошло уже семь лет, но я так и не видел ни одного фильма, в котором объемное изображение было бы полноценной частью сюжета, как в вашей, в общем-то, уникальной 7-минутной короткометражке Bloodrop, снятой в рамках проекта «Эксперимент 5ive». Что вы думаете о новых технологиях, так стремительно меняющих современный кинематограф?

Bloodrop возник не просто так: отчасти это была проба перед «И-Сайдером», он ведь задумывался как 3D-фильм. Мой постоянный продюсер Роман Борисевич проспонсировал мое обучение в Европейской киноакадемии, и снимал я в Берлине. Следующую картину буду снимать не в 3D, но как раз сейчас думаю о том, что для визуализации всех моих идей понадобится целая комбинация технологий, которые в кино, по-моему, еще не использовались. Так что скоро займусь экспериментами. Я же не только гуманитарий, но и технарь. Не зря, кстати, «Как я провел этим летом» был первым российским фильмом, снятым на камеру RED. Не потому, что нам нужна была новая игрушка: это было оправдано и локацией, и историей.

В июне вам предстоит еще одна экстремальная гонка: как глава жюри основного конкурса «Кинотавра» будете оценивать работы коллег и, более того, друзей. Не пугают практически неизбежные обиды тех, кто останется без призов?

Страшно, конечно! Я дважды был на «Кинотавре» председателем жюри конкурса короткого метра, а недавно и на «Движении», где все-таки фильмы дебютантов. Здесь же придется судить работы коллег, в том числе и более маститых, чем я. Но, вы знаете, главный ужас в своей жизни я уже пережил, когда был членом жюри Фестиваля восточноевропейского кино в Висбадене. В нем участвовал «Настройщик» Киры Муратовой, которая для меня остается одним из самых главных режиссеров. А председатель жюри — какой-то немец, дистрибьютор, и я с ужасом думаю: грядет день обсуждения, и что будет, если?.. А это действительно сильнейший фильм, самый оригинальный, необычный, самобытный, который был в программе. В итоге мы с одной румынской актрисой выступили единым фронтом и смогли настоять на своем — картина получила «Золотую лилию» (за год до этого главный приз в Висбадене взял «Коктебель», уже имевший спецприз жюри ММКФ, — THR). Я понимаю, что для судьбы Муратовой это не имело никакого значения, хотя приз имеет и денежную составляющую, но все же… То, что в этом году нас ждет сильная программа, — хорошо: в такой ситуации не получить приз не так обидно. Гораздо хуже, когда у тебя самобытный фильм, а кругом какой-то унылый мейнстрим, и тебя обделяют. Жду картины, которые будут провоцировать, выводить из зоны комфорта, либо, наоборот, очаровывать и, главное, вдохновлять.

В этом году на фестивале впервые появится отдельный конкурс дебютов. Как вам кажется, можно ли расценивать это как следствие позитивных сдвигов в индустрии?

Очень хочется на это надеяться, тем более что участие в фестивале прежде всего важно дебютантам. Это реально вопрос дальнейшей судьбы. Был же у нас момент, когда в год появлялось три приличных дебюта, и это совершенно ненормальная ситуация, потому что появление новых имен — залог будущего индустрии.

Так или иначе, работа предстоит непростая, а вы, очевидно, человек мягкий. Не могу не спросить, как вы справляетесь с разношерстной командой на съемочной площадке?

Я и правда не люблю конфликты, но есть миллион способов их избежать. В этом отчасти мне помогает первое образование психолога. Сидни Люмета как-то спросили: «Как вы добиваетесь от актера того, чего вы хотите?» Он сказал: «Неправильная постановка вопроса. Надо формулировать так: как я помогаю актеру захотеть именно то, чего хочу сам?» Когда на площадке все видят, что режиссер вкалывает не меньше других, а то и больше, ни у кого не будет повода сачковать. Кроме того, я считаю, что в группе должны быть люди, которым стыдно плохо работать. Если на человека нужно кричать, нам просто не по пути.

А на площадке видно, получается кино или нет?

Я помню, мы сидели на крыше заброшенной полярной станции на Чукотке. Это был уже где-то 70-й день съемок «Как я провел этим летом». И Гриша Добрыгин, который сам теперь стал режиссером, спрашивает: «Алексей Петрович, как вы себя чувствуете?» Я говорю: «Как футбольная сборная, которая ведет со счетом 2:0, но осталось еще 10 минут игрового времени, и за это время может произойти все что угодно…» Чувство, что что-то получается, может, и есть, но у Эда Вуда наверняка тоже оно было! Кстати, бертоновский «Эд Вуд» — мой любимый мотивирующий фильм: я его группе показываю перед началом съемок. Человек искренне верил в то, что делает, и заражал этим остальных, но вошел в историю как худший режиссер всех времен и народов.

Вы постоянно демонстрируете немалую насмотренность. Насколько важным для вас является знакомство с классикой и с тем, чем живет современный кинематограф?

Я ни разу не киноман, и если есть свободное время и выбор, чем заняться, с большей вероятностью почитаю книгу или послушаю классическую музыку, чем включу фильм. Но у меня бывают «запои», когда, например, начинаю одну за другой смотреть картины Фассбиндера или, впечатленный «Тремя билбордами на границе Эббинга, Миссури», тут же достаю с полки уже неоднократно виденный «Залечь на дно в Брюгге» (оба фильма снял Мартин МакДона, — THR). Ну и повторюсь, моя юность прошла в Музее кино, выполнявшем функцию синематеки, которая объединяла, воспитывала и погружала в контекст. Это, конечно, очень помогает, потому что последние четыре года я преподаю и наблюдаю, как ко мне приходят ребята с клочковатой насмотренностью. Все они смотрели Тарантино, Дойла, Содерберга, но этого мало! Ощущение киноязыка, позволяющего делать удивительные вещи, дает как раз знание контекста.

Этим ценны ретроспективы ММКФ…

Да, очень хотел попасть на Бергмана, но не удалось. Кстати, он умер в один день с Антониони (30 июля 2007 года, — THR), мы с женой сели и устроили себе дома ретроспективу их фильмов. И я неожиданно понял, что Антониони, который всегда гнался за более современными темами, устарел намного больше, чем Бергман, всегда казавшийся мне каким-то пыльным. Такие личные открытия очень важны. Поэтому я, кстати, и захотел ехать на «Кинотавр» — чтобы понять материю кино сегодняшнего дня России.