Алексей Рыбников: «Съемки оказались азартнейшим делом»

11.05.2017Александр Фолин

Поводом для интервью THR стал дебют 71-летнего классика… в режиссуре.

Если даже изловчиться и найти человека, которому ничто не скажет имя Алексея Рыбникова, он гарантированно узнает его музыку. И не просто вспомнит, а с первых нот! Кто-то веселые песни из «Приключений Буратино» и «Про Красную Шапочку», кто-то пронзительные, до мурашек, мелодии из фильмов «Тот самый Мюнхгаузен» и «Вам и не снилось…». Композитор остался бы в истории, даже если бы не написал ничего, кроме легендарной рок-оперы «Юнона и Авось». Впрочем, Алексей Львович никогда не желал почивать на лаврах и в настоящий момент вновь совершает невероятное: поводом для интервью THR стал дебют 71-летнего классика… в режиссуре.

Когда вы впервые осознали, что у вас есть композиторский талант?

Есть талант или нет, сам человек понять не может. Это решают те, для кого он творит: пишет картины, музыку, книги… И еще определяет время. Бывает, что-то кажется потрясающим, а проходят годы, и думаешь: какой ужас, как могли этим восхищаться? Вообще, талантливым должен быть не автор, а его произведение. Ведь иногда вроде и глаз у него горит, и сочиняет вдохновенно, а произведение получается вялое и никому не интересное. Талант — это нечто, безусловно, таинственное, и даже признанному его носителю недоступное для определения. Он сам не знает, как у него все получается. Никто не сможет вам объяснить, как вдохновение приходит и уходит. И какие это страшные муки, когда только что оно было, а потом раз — и ушло. И ты остался ни с чем.

Так или иначе, первое масштабное свое произведение — балет «Кот в сапогах» — вы написали в 11 лет!

Да, с этим балетом, собственно, я и пришел к своему будущему учителю Араму Хачатуряну (композитор, народный артист СССР, автор произведений, среди которых балет «Спартак». — THR)… Я начал сочинять в семь лет, а уже через год профессионально изучал композицию. Балет «Кот в сапогах» существовал только в клавире. Инструментовал я его к своему 60-летнему юбилею, и тогда же он был первый раз исполнен в Большом зале консерватории. Не скрою, волновался и был тронут, что публика его хорошо приняла.

В любом хит-параде отечественных мюзиклов одним из первых обязательно значится ленкомовская постановка рок-оперы «Юнона и Авось». Притом что количество известнейших произведений, вышедших из-под вашего пера, огромно. А когда вы их создавали, понимали, что творите историю?

Я недавно книжку дописал «Коридор для слонов», где в том числе все про «Юнону и Авось» есть. Не столько даже про создание, сколько про ее дальнейшую судьбу. Я считал, что пишу в стол, никогда опера не будет поставлена. Что стихи Вознесенского и сюжет совершенно несопоставимы с идеологией, царившей в стране. Все это было для меня источником колоссальнейшей депрессии. И путь к сцене, к признанию был очень непростой. Даже когда мы сочиняли песни к «Буратино», которого показали на Новый год, в замечательное время, — и то не знали, какая будет реакция. А потом вдруг пошли благодарные отклики…

А в чем разница в подходе к мелодиям, которые пишутся для детей и взрослых?

Никакой разницы нет! Скажу больше: я никогда не писал музыку специально для детей. Что детского в песне Кота и Лисы из того же «Буратино»? Или черепахи Тортиллы? У меня там рок-группа писалась, я в саундтрек джаз-рок вплел. И с песнями к «Красной Шапочке» — та же история. А почему нужно сюсюкать, упрощать? Детское — только потому, что написано к сказке, всего-навсего. Может быть, они таким успехом и пользуются по сей день, потому что в них на уровне музыки разговор абсолютно взрослый — без каких-либо скидок.

Как в вашей голове рождается музыка?

По-разному. Но надо работать — это очень важный момент. Потому что бесполезно ждать, что ты просто так сядешь, выпьешь чашку кофе, посмотришь в окно, и тебя осенит… Надо вкалывать и не бояться, как вам сказать… плохих вариантов. Я, когда сочиняю, обязательно сразу же записываю все свои идеи в компьютер — уже в виде нотного материала. Сейчас же есть программы, в которых можно играть, — и все это фиксируется в виде звуков и нот. А потом сажусь в кресло и оцениваю это со стороны, уже как слушатель. И тогда намного понятнее становится, возникла ли та зацепка, которую можно дальше потянуть и что-то получить. А идея может прийти где угодно — за рулем машины, во время обеда или разговора, — мозги продолжают работать даже во сне. Тут же бросаешься фиксировать как-нибудь, пока не забыл. Вот недавно в гостинице в Будапеште что-то записывал на салфетке — компьютера под рукой не было. Ну а что, не буду же я в телефон петь?

Ваша рок-опера «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты» пережила пять основных инкарнаций. Первая — ленкомовская постановка 1976 года. Вторая — одноименный фильм 1982 года. Третья — двойной альбом, изданный фирмой «Мелодия». Четвертая — версия вашего театра 2007 года. И наконец, картина «Дух Соноры», работу над которой вы только что закончили. Почему описанная Нерудой история бандита и повстанца Мурьеты не дает вам покоя уже более 40 лет?

 В «Ленкоме» этот спектакль затевался как экспериментальный молодежный, чтобы показывать в фойе, — мы совершенно не рассчитывали, что он выйдет на основную сцену. То, что, в общем, получился успешный спектакль, было неожиданностью для всех. В том числе для властей, потому что это была рок-опера — чуждый советскому искусству жанр. У меня возник конфликт с Союзом композиторов — безнадежный и на долгие годы. Но удалось выпустить пластинку, причем с новыми исполнителями, было продано два миллиона экземпляров! На этом фоне судьба фильма Владимира Грамматикова уже не так интересна. Хотя там тоже все было непросто, как и со спектаклем моего театра. Дело в том, что, когда я в конце 2000-х поставил на сцене новую версию «Звезды и смерти…», переводчик и автор либретто Павел Грушко запретил мне использовать свой текст. Дошло даже до судебной тяжбы, которую мой театр выиграл. И тогда я пригласил поэта и барда Юлия Кима, мы убрали из сюжета всю сказочность и метафоричность, которая была у Пабло Неруды (чилийский поэт, автор драматической кантаты «Сияние и смерть Хоакина Мурьеты». — THR), и рассказали реальную историю легендарного разбойника. То, что у нас получилось, считаю большой удачей, и посему, когда затеял проект по возрождению в России музыкального кино, в качестве первой работы выбрал именно «Звезду и смерть…», переименовав ее в «Дух Соноры» — просто чтобы людей не путать.

А как вы пришли к мысли, что пора самому ставить фильмы? В режиссуру в разное время подавались писатели, кинокритики, художники и даже модельеры, но композитор — это пока ново.

Все просто: у нас практически никто не занимается музыкальным кино — ни продюсеры, ни режиссеры. Ну нет никого, кому бы это было интересно сделать и кто умеет. Так что это вынужденная мера, и за это меня сильно ругают близкие, потому что спокойную, благополучную жизнь композитора я добровольно сменил на немыслимо тяжелые будни режиссера. Это такое легкомыслие с моей стороны! Но когда уже взялся, мне просто некуда было отступать. Назвался груздем — полезай в кузов. (Смеется.) Что такое киносъемочный процесс, я, конечно, представлял, но одно дело наблюдать за тем, как, скажем, Николай Лебедев снимает «Волкодава», а другое — самому руководить всей группой. Когда все это через тебя проходит, а у тебя средств настолько мало, что с ними сложно даже приблизиться к решению проблем, и все равно делать надо… А я ведь в итоге не только режиссер, но и продюсер, который клянчит деньги...

Где снимали?

На «Мосфильме». Это новый для меня и совершенно невероятный опыт — организовать работу ста человек, которые должны почувствовать твою волю. Через интонации, иногда через ругань, иногда через ласковые слова: часто важно подбодрить людей, похвалить, они тогда с большим вдохновением работают. Режиссер — это настоящий полководец, и без сильной воли ничего не получается. А мне надо было уложиться не только в бюджет, но и в сроки. Мы начали снимать 10 октября, закончили 19 ноября, то есть весь фильм сняли за месяц с небольшим.

Стандартные сроки для малобюджетного кино…

Да, но не для музыкального. В этом жанре увеличиваются и расход пленки, и временные затраты. Знаю, что кое-кто из чиновников заключал пари, на каком этапе проекта я сбегу. Считали, что не смогу совладать с теми вихрями, которые стихийно возникают в творческих коллективах.

Но вы же свой театр создали в 90-е, так что держать в узде ранимых художников умеете.

Вы правы, это была колоссальная школа: управление труппой, аренда помещений, контроль за строительством декораций, документооборот, аудит… На меня в 1998-м донос настрочили, и налоговая полиция ворвалась в наш офис, положила всех на пол, изъяла все документы за несколько лет. А я директор, то есть финансово ответственное лицо. Проверяли целый год — и ничего не нашли! Кроме одной квитанции с заправки, которую водитель потерял. До сих пор этим горжусь! Ох, чего только в 90-е не пришлось пережить! Я никуда не уезжал, оставался в России, боролся со всеми обстоятельствами. Но тем не менее удалось все — и театр сохранить, и съездить с ним в Америку на большие гастроли… Поэтому опыт был у меня. Кстати, практически на полгода свозить в 1994-м в Америку 60 человек, переправить через океан на пароходе 16 тонн оборудования — это я вам тоже скажу…

А что возили?

«Литургию оглашенных» — как раз ту постановку, над экранизацией которой я сейчас работаю.

Вот, кстати, силюсь понять и не могу: говорите, что взяться за постановку «Духа Соноры» было немного безумным решением, однако, едва закончив работу над ним, запустили аналогичный проект… И ведь еще и третий будет!

Изначально шла речь именно о трех фильмах. И деньги я искал сразу на три картины, каждая из них мне по-своему важна. Они совершенно разные: «Дух Соноры» — рок-опера, «Литургия оглашенных» — мистерия, а «Потерянный рай» — скорее больше к балету относится.

Надеюсь, несмотря на все трудности, с которыми вы столкнулись, радость творчества превалирует.

Так и есть! Кино оказалось азартнейшим делом! Потому что за съемками следуют монтаж, графика, и все это ужасно увлекательно. Как и ожидание реакции зрителей. Недавно показ проводили, и люди после него говорили: «Мы под таким впечатлением были, что потом пошли в кафе и сидели весь вечер. Просто не могли уйти сразу домой, нужно было все обсудить, переварить…» И это совсем не то же самое, что в театре: там один спектакль лучше сыграли, другой хуже, а тут зафиксировано. Я рад, что сейчас работа над фильмами встык идет: осенью сдали «Дух Соноры» и уже в феврале начали снимать «Литургию оглашенных». Причем нельзя сказать, что, раз это вторая картина, стало гораздо проще. Задачи другие, сложнейшие, надо же показать инфернальные миры, снять пение в раю, Голгофу, лагерный быт 1948 года… Там много чего переплетается, и уже даже не производственно, а чисто визуально это все совместить, чтобы не выглядело профанацией, ужасно сложно. Адреналин зашкаливает!

Вас послушать, вы так и на трех фильмах не остановитесь.

Вполне возможно! (Смеется.)