«Такси-блюз». Соло на саксофоне

07.09.2015Василий Степанов

Картина Лунгина празднует в этом году 25-летний юбилей. За это время страна изменилась до неузнаваемости, но драма, родившаяся на закате советской эпохи, удивительным образом созвучна и нашему времени.

Этот материал был опубликован в сентябрьском номере «The Hollywood Reporter – Российское издание».

Наверное, Каннский фестиваль 1990 года можно было бы без особой натяжки назвать русским. А как иначе? Время-то какое: рухнула Берлинская стена, с треском сорвало железный занавес, и Россия, то есть тогда еще СССР (полносоставный, но уже трещащий по швам в Прибалтике и на Кавказе), привлекала внимание столь жгучее, что в основном конкурсе главного международного кинофестиваля могли соревноваться сразу два советских фильма да еще столько же — в «Особом взгляде».

Главный приз, впрочем, взял совсем еще не седой Дэвид Линч со своей интерпретацией вечной американской истории — беспутная, словно перекати-поле, влюбленная парочка колесит по бесконечному шоссе на полной линчевской скорости. «Дикие сердцем» продолжили начавшийся за год до этого с дебюта Стивена Содерберга, драмы «Секс, ложь и видео», долгий роман Канн и американского кино.

Но в остальном это был наш и только наш краткий миг признания: «Золотая камера» — у Виталия Каневского («Замри-умри-воскресни!»), приз за художественный вклад — у Глеба Панфилова («Мать»), режиссерская награда — у Павла Лунгина («Такси-блюз»). Ничего подобного не было и, увы, пожалуй, вряд ли будет.

Павел Лунгин до ленты «Такси-блюз» — автор маргинальный, то есть существующий где-то на полях советского кинопроцесса. Образованный стопроцентный москвич из хорошей кинематографической семьи (сын знаменитого драматурга Семена Лунгина), он был сценаристом десятка приключенческих и телевизионных фильмов, названия которых едва ли кто упомнит.

Бонвиван, балагур и джентльмен Лунгин был больше знаком официантам, работавшим в ресторациях творческих союзов, нежели критикам или зрителям. Но вот дряхлеющий СССР затрясло в смертельной агонии, пришло время действовать. И Лунгин сумел переварить свою осведомленность о превратностях московской ночной жизни и усталость от нее в нечто нутряное и правдивое.

«Мы были пьяны свободой, за приоткрывшимся железным занавесом мерещились неограниченные возможности», — говорил он в одном из интервью. Вроде бы само это ощущение — общее место. Но слишком глубока не любовь даже, а пристрастность к пенатам и их фактурам, чтобы оно действительно было общим.

О, эта отшелушивающаяся плитка и масляные стены коридоров и в то же время горящий гигантскими буквами «СССР» Новый Арбат! Этот блеск вставных зубов, темный влажный запах асфальта и скотский космос ментовского отделения! Откуда этот китч и драйв, если не прямо из сердца? С самого его дна.

Что такое «Такси-блюз», если уж совсем просто? Прежде всего идеальное совпадение — запроса и предложения, прочувствованной личной истории и подобающей освобождению экспрессивной подачи. То, каким придумали свой фильм Павел Лунгин и его оператор Денис Евстигнеев, неизбежно напомнит о картинах Жан-Жака Бенекса и Леоса Каракса того времени. Шальные нервы и жар, 37,2 по утрам (ясно, почему картину так полюбили во Франции).

Это фильм, который снимали в лихорадочной Москве, в перерывах между работой жадно поглощая телевизионные дебаты (казалось, еще немного этой диковинной свободы, и как заживем!). А монтировали уже в Париже, наконец-то собственными башмаками познавая географические названия, отдававшие библиотечной романтикой, и затем задыхаясь в умеренном буржуазном уюте.

«Такси-блюз» был задуман и получился диким фильмом, где-то даже экстремистским, как полосатые трусы разговаривающего с Богом саксофониста. И щербатый панк-идол Петр Мамонов, который только что начал свою кинокарьеру в нугмановской «Игле», и водка, огнеопасно текущая из горлышка в горло, и красная шукшинская рубаха, и сцена раздевания в Московском метрополитене имени В. И. Ленина, и слово «брат», которым Селиверстов именует своего народного визави Шмакова, эффектно сыгранного Петром Зайченко…

Катастрофа советской жизни была уловлена московским эпикурейцем Лунгиным столь точно и явлена на экране столь живо, что самые прозорливые зрители подозревали «Такси-блюз» в потакании мировой конъюнктуре, исполнении западного заказа. Да какой тут заказ? Фильм действительно был частично профинансирован французами (финальные титры его отечественного издания до сих пор выполнены на французском языке), но ту мстительность, с которой Лунгин разделывается на экране с «совком», едва ли можно заказать или оплатить.

Тут уместно обратиться к интервью только что дебютировавшего режиссера, который в качестве источника вдохновения указывает свое первое столкновение с миром contemporary art: «Когда в Нью-Йорке я попал в Музей современного искусства и там впервые увидел эту линию абстрактного импрессионизма, чудовищные, разрывающие душу работы, и когда мой приятель американец сказал, что он не понимает, как можно выжить в этом мире, не зная современного искусства, я вдруг поразился. Это же правда! Все, что меня там окружало, — все эти чашки, волосатые изнутри, — это же как инъекция, как прививка от чумы! Ведь одна из бед нашего общества в том, что любят Шилова и Глазунова, а живут давно уже в навороченных ржавых кишках современного искусства, где тебя еще и убивают в конце выставки».

«Такси-блюз» действительно временами выглядит искусной инсталляцией. Самый яркий пример — комната соседа Шмакова, ретрограда Нечипоренко (Владимир Кашпур), у которого «все разложено»: газетные вырезки, кружевные наволочки, куколка в сомнительной позе, антисемитская конспирология — в плешивой голове. В этом пространстве тотального арта разыгрываются феерические перформансы.

Тут и «Дави чернуху!» — позитивный выход обывателя Шмакова, смиряющего тоску дыхательными упражнениями и отжиманиями. И алкогольные выходы Мамонова под саксофон Владимира Чекасина. И внезапное появление Дмитрия Пригова с пишущей машинкой в железнодорожном вагоне. И бескомпромиссная сцена похищения заявления из отделения милиции. И совсем уж отдающий Владимиром Сорокиным монолог «Полюби коврик»…

Эта перформативность и стремление превратить советскую среду в зону тотального искусства и хотя бы таким образом придать бытовому аду толику смысла — знак времени. В том же каннском конкурсе участвовал фильм Сергея Соловьева «Черная роза — эмблема печали, красная роза — эмблема любви», целиком представляющий собой арт-палимпсест, эдакий постмодернистский коллаж интертекстуальных ссылок и реди-мейдов. Но Соловьев, как предельно точно чувствующий стиль знаток конъюнктур, откровенно осваивал и захватывал новое пространство, а Лунгин использовал его как обертку — ультрасовременную упаковку для надрывной драматургии в духе Миндадзе — Абдрашитова.

Модная камера и модные герои в кадре не меняют сути: «Такси-блюз» — вечная притча о братьях-соперниках, разных сыновьях одной матери. Поэтому при всей схематичности так трудно свести этот фильм к простой схеме, к очередному раунду в традиционном русском противостоянии художника и народа, рабочего и интеллигента. Конфликт локален и одновременно универсален. Спор таксиста Шмакова и саксофониста Селиверстова — это спор не русского и еврея, трудяги и трутня, а предельно разных представителей одной человеческой цивилизации.

Так ли беспросветен и страшен жлоб Шмаков, яростно истязающий тело на самодельном тренажере и готовый не только обработать резиновой дубинкой ближнего своего, но и простить ему долги его? Так ли светел певец вышних сфер, алконавт и гений Селиверстов? Лунгин не дает однозначного ответа, он не склонен переоценивать грехи и добродетели своих героев. В каждом из них — бацилла одержимости: дурь одного ничуть не менее смертоносна, чем дурь другого, но в обоих есть и небольшой запас милосердия, слабой, но все-таки любви.

Эта амбивалентность, типичное для советского сознания раздвоение, поднимает Селиверстова и Шмакова над общим потоком суетных призраков эпохи перемен. Поэтому они переросли 1980-е и 1990-е и живут с нами до сих пор. Да, ванные комнаты стали светлее, линолеум поменяли на ламинат, Тверскую улицу заполонили автомобили, сосед Нечипоренко отправился на Кунцевское кладбище, но эти двое — советские Каин и Авель — тут. Как были, так и есть. Как есть ведущие их зависть, злость, непонимание, жалость к себе.

Поэтому и «Такси-блюз», который, казалось бы, полностью погружен в перестроечную эпоху, остается до странности современным фильмом. Довольно точным и по сию пору тревожным в отличие от выпущенного через два года «Луна-парка», в котором лубочный футуризм выглядит расчетливой попыткой окончательно сорвать отпущенные в «Такси-блюзе» гайки и по новой разыграть русскую карту.

Второй фильм Лунгина провалился. Сначала в Каннах, а затем и во французском прокате. А вот России уже было не до проката, и кино про качков, сжимающих банки кока-колы на фоне эмблематичных московских высоток, попросту натолкнулось на шумное ворчание немногочисленных зрителей…